Четыре утра сорок шесть минут. Он просыпается в поту, резко откидывает одеяло и шумно, почти отчаянно выдыхает. Уже не первую ночь и, вероятно, еще далеко не в последнюю.
Он натягивает домашние тапочки, чешет левое плечо и медленными шагами продвигается в сторону кухни, попутно зевая и хмурясь от вечного недосыпа. Он добирается до стакана с водой довольно быстро, кладет в него кубик льда и некоторое время ожидает, пока тот растает. Он не включает свет, но все равно выглядывает в темноте глубокую тарелку со всякими сладостями. Он их не есть — совершенно не любит, но, тем не менее, продолжает хранить у себя на кухне. Потому что их любит Дэхён.
Он сжимает стакан немного крепче, плюет на утомительное ожидание и пьет так, как есть, в какой-то момент заглатывая уже уменьшившийся кубик льда. В груди, тут же, остается неприятное ощущение холода и банального дискомфорта. Но это лучше, чем тяжесть в ней. И лучше, чем пустота.
Он кладет стакан на стол, рядом с все той же тарелкой, и возвращается обратно в комнату, шумно шеркая подошвой тапочек по полу. Потому что это всегда раздражало Дэхёна. Потому что тот всегда так умилительно возмущался по этому поводу. Но «всегда», как оказалось, — понятие довольно растяжимое.
Он ложится обратно в постель, полностью накрывается одеялом и закрывает глаза, пытаясь хотя бы этой ночью не думать о плохом, не перебирать воспоминания в голове, как карты в колоде, не тосковать «по и без» без всякого смысла. Потому что без Дэхёна смысла и нет.
* * *
Будильник звенит точно по указанному времени, за что он сегодня его, пожалуй, немного ненавидит, но все же послушно встает и направляется машинально в ванную комнату. Принимает душ, чистит зубы и бреется. Потому что щетина ему не идет — Дэхёну не нравится.
Далее, он ищет Малыша, своего кота, которому уже далеко не подходит данное ему прозвище, если только на старых фотографиях почти трехлетней давности, — когда он его только-только завел, — и через несколько минут находит завернутым в белый свитер, когда-то забытый Дэхёном. Совпадение? Скорее уж ирония судьбы.
Он взъерошивает шерстку своего любимца кончиками пальцев и невольно задается вопросом, почему именно Дэхён. Эгоистичный, самовлюбленный, ненадежный. Наглый, требовательный, истеричный. Непостоянный, неверный, ужасно ревнивый. Скандальный, злопамятный, зачастую слишком раздраженный. Он не понимает, почему, и по-новой с тяжестью вздыхает.
Квартира кажется до боли опустошенной. Поэтому он, тут же, тянется за пультом, включает телевизор, чтобы разбавить тошнотворную тишину, и идет готовить себе завтрак, какую-то овощную смесь, которую он купил на днях по совету матери. Он достает ее из холодильника, разогревает на сковороде и набирает домашний номер родителей по памяти.
— Помнишь про ту овощную смесь? — без прелюдий интересуется Баро у своей матери, — Туда нужно класть соль?
— Да, немного. Но только смотри, не переусердствуй там.
Интересно, почему такие замечания появляются лишь, допустим, в плане готовке или алкоголя с курением. Почему никто не говорит так, когда ты начинаешь кому-то доверять или отдавать себя полностью человеку? Почему никто не сказал ничего подобного, когда только-только завязалось общение с Дэхёном? «Не переусердствуй с ним, Баро. Не обожгись. Аккуратно.»
Он накладывает себе все содержимое в глубокую тарелку, садится за стол и приступает к трапезе, лишь мельком прислушиваясь к доносящемуся из гостиной мужскому голосу и улавливая какую-то полезную для себя информацию о сегодняшних новостях и погоде. Снова дождь, сильный ветер и, возможно, даже град. Дэхён, наверное, счастлив. Он же любит такое. До посинения губ и дрожи во всем теле с большой вероятностью, что уже к утру будет мучиться от боли в горле и возможной температуры. И Баро уже не сможет примчаться по первому зову с кучей медикаментов, банкой меда и теплой успокаивающей улыбкой на губах. Потому что навряд ли Дэхён ожидает именно его.
В какой-то момент он начинает давиться едой, резко встает и наливает себе воды, тут же, совершая глоток и, наконец, сглатывая комок в горле. То ли с все той же овощной смесью, то ли тот, что из его собственных тошнотворных чувств, давить которые приходится практически насильно.
Он заваривает кофе, в конце концов, не доедая, берет свою любимую чашку, которую Дэхён подарил ему от балды около года назад, — так, по дешевке, но зато с таким вниманием, — и наливает в нее горячий напиток. Чашка вмещает в себя три четверти обычного стакана — ровно столько, сколько и требует его желудок в очередное утро, серое и безрадостное.   
Он допивает с неким причмокиванием, убирает грязную посуду в раковину и накладывает корм для Малыша, который, наверняка, окажется не прочь полакомиться им чуть позднее — когда он уедет на работу, с которой, возможно, стоило бы уже и уволиться. Но он не делает этого. Он упрямо идет на нее утро за утром и, кажется, прикладывает к ней еще больше усилий и стараний. Зачем? Баро отнюдь не имеет понятия. Возможно, просто изо всех сил поддерживает конструкцию того самого моста между ними, им и Дэхёном, и надеется, что не одинок в своей вере в них.
Он спешно одевается, обувается, спускается к машине. Выезжает со стоянки, поворачивает по привычке не туда — в сторону квартиры Дэхёна — и по-новой, как и обычно, проделывает лишний крюк. Удивительно, насколько трудно избавиться от каких-либо привычек, которые чуть ранее являлись словно частью тебя, а теперь оказываются лишь бессмысленным грузом, который он все равно не прочь волочить за собой.
Он приезжает на работу без опозданий, даже на десять минут раньше положенного, заходит в офис и, как и полагается, кратко кивает Чихуну, своему начальнику, в знак приветствия. Он не злится на него, не винит и даже не желает наискорейшей смерти — слишком уж это выходит глупо и неправильно. В конце концов, проиграл ему Баро довольно честно — Дэхён по собственной воле сделал свой выбор. И даже не оставил его с ни с чем — какой заботливый малый, однако. Хотя, если честно, Баро совершенно не понимает, как было бы лучше, на деле: без ничего или все так же с этой разрывающей его изнутри болью. Рвущей настолько, что пустота, как одно из последствий, увеличивается все больше и больше.
Он садится за стол, перебирает документы и распределяет все планы на день: разобраться с тем, отредактировать тут, отзвониться там... А после, немедля, приступает к задуманному. Он понимает, что ему необходимо отвлечься, уйти с головой в работу, наконец, прекратить думать о Дэхёне. Ведь жизнь беспощадно продолжает идти дальше: день сменяется новым днем, кафе, в котором они время от времени вместе обедали, все так же работает с пол девятого утра до девяти вечера, и Земля почему-то совсем не останавливается. Как и Дэхён рядом с его кабинетом.
Замечая «проносящийся» мимо до боли знакомый силуэт, и, как оказывается, направляющийся именно в сторону Чихуна, – кто бы сомневался, на самом деле, – он не находит в себе силы оторвать от него взгляд. Дэхён размахивает руками, заставляет главного редактора хмурится и явно чему-то возмущается. В чем-то Дэ совершенно не меняется: все такой же человек-эмоция, человек-приключение, человек-сплошное-бедствие. И в чем-то, пожалуй, не меняется и сам Баро: все так же безгранично сильно продолжает любить его.
Он хмурится и осознает, что больше не может бесстрастно наблюдать за этой картиной, от чего, тут же, практически вскакивает со стула, выходит из кабинета и подозрительно спешным шагом направляется к лифту. Он не сбегает. Скорее просто еще не готов сталкиваться с подобной реальностью. Не верит до_сих_пор.
Он заходит внутрь, нажимает на последний этаж, сам не понимая, зачем, и с облегчением вздыхает, когда двери лифта начинают закрываться. Вот только, на деле, немного рано: в самый последний момент чья-то рука заставляет их раскрыться обратно.
Дэхён. Собственной персоной.
Он отшагивает в сторону, позволяя младшему войти, неуверенно кивает головой в знак приветствия и впивается пальцами одной руки в собственную ладонь.
— Ты в фотостудию? – что удивительно, довольно спокойно проговаривает Баро, в то время как на кончике языка так и крутится «я тоскую по тебе», «я нуждаюсь в тебе», «я хочу быть с тобой». Слишком навязчиво и предательски.
— Да, — тут же, соглашается Дэхён, и он не сразу понимает, с чем именно: с его вопросом или мыслями. Но, все же, практически сразу осознавая, как все обстоит на самом деле, он нажимает на нужный этаж и утыкается взглядом вперед.
Нависает неловкая и давящая тишина. Все мысли в унисон с ощущениями, тут же, беспощадно путаются, а желания – и подавно. Он хочет развернуться к нему, как и раньше, притянуть к себе или впечатать в стенку, обнять за талию или под ребрами, впиться в его губы, ощутить былую близость, почувствовать кожей шеи его дыхание, уткнуться носом в пряди волос, очертить линии лица немного грубой подушечкой пальца, залезть рукой под футболку, накрыть пах ладонью и, тут же, крепко сжать свои пальцы, покрыть всю его шею поцелуями, по возможности, и плечи тоже, оставить багровый засос и следы от укусов, вжаться в него своим телом, грудью к груди или грудью к лопаткам, раздвинуть ноги коленом, провести с нажимом ладонью по внешней части бедра, а по внутренней – уже губами, разорвать на нем одежду, прошептать что-то до боли пошлое, грязное, сексуальное и всего-навсего по-новой почувствовать его только своим.
Но он не его. И, возможно, и не был таким. Кто теперь уже знает.
— Не кисни, — зачем-то в шутку проговаривает Дэхён, от чего Баро уже готов взвыть и полезть на стену.
— Уже прокис, — со смешком добавляет уже он и ухмыляется, не позволяя дать себе слабину, — Иди уже, а то снова нарвешься на ссору с фотографом.
Он буквально выталкивает его из лифта, аккуратно и бережно, и зачем-то подмигивает напоследок. Быть собой, тем, что прежде, – все же, правильное решение, наверняка, способное ввести в заблуждение даже Дэхёна. Пусть думает, что у него жизнь бьет ключом, что все нормально, что ничего не изменилось. Лишь статус их отношений соскочил с «непонятно что, но чертовски приятно» на «непонятно что и пиздец, как все плохо».
Двери лифта закрываются за ним почти сразу, а невидимые ремни на грудной клетке, кажется, стягиваются еще туже. Лишь бы не сорваться сейчас, лишь бы не рвануться вслед за Чоном. И, кажется, у него это вполне получается: он прижимается спиной к холодной металлической стенке лифта, пальцами одной руки вцепляется в поручень, а пальцами другой пытается стянуть с себя галстук, в этот момент кажущийся единственной причиной его неспособности глубоко вздохнуть и выдохнуть. Однако он все равно задыхается и начинает рвано дышать, с жадностью ловя губами кислород, что, на деле, совсем не помогает — вокруг витает лишь сладкий аромат дэхёновского парфюма и его одеколон. От чего он почти сразу же бьется головой о стену и издает отчаянный рык. Но это все равно оказывается недостаточно, и он бьется еще. И еще. И еще. Крепче сжимая поручень пальцами — до побеления костяшек на них. И тогда он действительно срывается: резко подается в сторону и со всей силой ударяет кулаком по зеркалу. Оно трескается от удара, оставляет порезы на руке, но, тем не менее, до сих пор передает весь его жалкий вид: растрепанные волосы, стеклянные глаза, крепко сжатые между собой зубы. От себя не убежишь. И в этот момент он практически завидует Дэхёну.
Он резко нажимает на стоп, выходит на следующем же этаже и спускается обратно в кабинет уже по лестнице. Он быстро собирает все необходимые вещи, предупреждает Чихуна о том, что сегодня сделает все дома, – без объяснений, – и уходит с работы еще до обеда. Он садится в машину, непривычно для себя на слишком большой скорости едет домой и включает музыку в салоне на полную громкость. Его рвет изнутри, кажется, еще сильнее. По швам и уже без них.
Он поднимается на свой этаж, заходит в квартиру и разувается. Медленно, равномерно, спокойно. Старательно снимает с себя пиджак, но из-за немного резких движений не может стянуть второй рукав. Он трясет рукой, трясет ее с усердием и изо всех сил, но все равно не избавляется от пиджака. И это оказывается пиком.
Бывают такие состояния, что, если тебе скажут «птицу сбила машина», ты обязательно расплачешься. Бывают такие состояния, что человек, всегда успешно державший себя в руках, полностью теряет над собой контроль. И это уже не остановить.
Он рвет на себе пиджак, скидывает все с тумбочки на пол, срывает все вещи с крючков. После, тут же, направляется на кухню, стягивая с себя идиотский галстук, достает из холодильника бутылку виски и хлебает из нее так небрежно, что многое проливает на себя. Он выпивает вчерашние остатки практически залпом и, лишь опустошая бутылку полностью, резко бьет ее о пол. Резкое мяуканье на мгновение приводит его обратно в строй. Но только на мгновение: он грубо хватает своего питомца за шкирку, несет в гостиную и со всей силы кидает его в стену. За этим, тут же, следует жалобное то ли рявканье, то ли скуление. И ему все равно. Это было последнее из любимого, что он потерял.   
Он подходит к своему мини-бару, достает новую бутылку с дорогим виски и отправляет в желудок еще одну порцию алкоголя, уже постепенно «ударяющего» в голову. А дальше он ничего уже не помнит.
* * *
Четыре утра сорок шесть минут. Кажется, внутри организма какой-то свой мистический будильник.
У него гудит голова и мышцы шеи из-за неудобной позы на полу ванной комнаты. Как он здесь оказался, бесполезно даже и предполагать, от чего он просто встает, ополаскивает лицо в холодной воде и уставляется в темноте в экран своего сотового. Немного щурится, немного хмурится и хрипло выдыхает.
Он хаотично набирает номер, без всяких раздумий, сонный и до сих пор под аффектом случившейся встречи. Первой после их разрыва.
Гудок. И еще. И еще. И еще.
— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Оставьте свое сообщение после сигнала.
— Я скучаю по тебе, Дэхённи.
Но это уже совершенно ничего не меняет.